– Будя! И у нас меткие ловкачи есть. А супротив нашего разведчика ни немчуре, ни австрияку не выстоять. Вот, помню, приказали как-то нам в деревеньку одну галицийскую сходить…

Фронтовых воспоминаний тут в госпитале всегда хватало с избытком, а потому слушал их и я, все еще не зная, как мне поступить, чтобы добиться своей цели. Одно знаю точно – прошлое нужно отпустить.

«Старая жизнь перечеркнута», – решил я тогда.

Мог, конечно, надеяться на то, что однажды случится чудо и я вернусь в свое время и в свое тело. Но будет ли такой шанс у меня? Опять же неизвестно. Значит, попытаюсь что-то сделать здесь, в прошлом. И если судьба или какая иная высшая сила протянет мне руку помощи, то, быть может, в начале двадцатого века я смогу построить новую жизнь, избегая ошибок прежней.

Немного бытовые измышления, но к иному я пока не стремлюсь. Сейчас главное – вылечиться, выписаться из госпиталя, вернуться на фронт или в тыл, а уж там… Варианты, дамы и господа. Множество вариантов и один лишь путь. Ну а нынешняя госпитальная тропка вела пока лишь только к выздоровлению. А оно у меня проходит удивительно быстро даже для молодого организма, о чем говорят доктора, которые способны жутко утомлять.

– …Могу только вообразить, сколько еще вот таких юных героев нам предстоит увидеть? Сколько еще мальчишек, побросав университеты, училища и гимназии, проберутся на фронт, желая послужить России? Но что станет с этим роковым поколением, взрастающим среди громов и пожаров?

– Они вырастут, дорогой коллега. Просто вырастут. Году в тысяча девятьсот восьмидесятом люди укажут на какого-нибудь старичка и шепнут: «Он помнит еще Великую Отечественную войну!» [38]

А теперь этот старичок – шестилетка. Стоит где-нибудь у забора и созерцает, как в его родной город въезжают огромные немцы. Или в комфортабельной детской среди игрушечных аэропланов и пушек рисует в тетрадках казаков и Вильгельма. Вот оно, нынешнее детство.

– И все же детям не место на войне. Их раны бесполезны, и бесполезна их смерть. Дети воевать не должны. Дети должны учиться. Неужели не странно, что Россия, которая может выставить шестнадцать миллионов солдат, имеет в рядах своих детей. Попадет такой малец в плен к немцам, а там воспользуются им, чтобы показать войскам: «Смотрите, как истощилась Россия! Детей посылают на войну!» Я лично решительно против такого пополнения.

– Ну же, коллеги, ну же. Не столь все так плохо, как кажется. Наши юные воины могут не только погибнуть, но и уцелеть, а это уже хорошая жизненная школа… Хотя беглецов действительно слишком много. Помню, как-то в сентябре я был проездом в Пскове, где только с поездов полиция поснимала сто подростков…

Обычно немногословную медкомиссию теперь как будто прорвало. Болтают доктора без умолку и все обо мне да обо мне. Задают вопросы, я отвечаю, начинается болтовня, снова вопросы с ответами, и снова болтовня… Мне подобное однообразие надоело до чертиков, но терплю…

А вот это уже лишнее, господа эскулапы. Отлеживаться у вас еще пару неделек я не собираюсь и потому протестую…

Протест успешен. Пытаются заслать в тыл, погостить в Петрограде. А что там сироте делать, когда для него семья – это полк родной?.. Вот то-то.

Комиссия пусть не сразу, но сдается и начинает новую, на сей раз бумажную, волокиту…

Когда писанина закончилась, мне оставалось только попрощаться с госпиталем и приготовиться к новым приключениям. Стою перед большим зеркалом, способным показать меня в полный рост. Поправляю новенькую форму. Между прочим, весь госпиталь хлопотал, чтобы ее поскорей пошили взамен негодной старой. Глаз невольно задерживается на бассоне [39] . Вот он, отличительный знак добровольцев (вернее, «охотников») и вольноопределяющихся царской армии. И Мишка Власов доброволец. А что мне известно о добровольцах? Принимают их на военную службу с семнадцати лет во все рода войск, но только на строевые должности. Исключение делалось для лиц, имеющих техническое образование, чем Мишка отродясь не владел. Находились на казенном содержании и были обязаны отслужить установленный законом срок на общих основаниях, при этом пользуясь всеми положенными льготами. Сколько служить, какие льготы, как подросток Мишка в добровольцы угодил? Вот этого я не помню, да и Мишкина память молчит. Ничего, разберемся позже, а теперь пора отправляться в путь. Еду на фронт в расположение родного полка. Почти что под самый Новый год, который для нынешней царской России наступит еще не скоро. По «старому стилю» еще идет декабрь, но меня это обстоятельство ничуть не смущает. Раз цифра 1915 уже практически вступила в свои права, то и мне не следует пребывать во власти ее предшественницы, а смело смотреть в будущее под определенным, хорошо только мне известным углом. Я не знал, что именно оно мне готовило, но уже не так сильно опасался перемен, какими бы они ни оказались.

Глава 5

– …Все же какое это унижение для воина – зарываться в землю. Какая подавленность духа от сознания того, что ты обратился в крота.

– Воевать можно и при подобных условиях, если будут устранены все недочеты и недоработки. Возьмите немцев. У них окопы двойные. В передних ночью сидят только полевые караулы по пять-шесть человек от роты с пулеметом. В задних – полки. Сразу видна забота о сохранении сил для боя. У нас же все вперед, все в напряжении и почти никаких резервов. Нет заботы о сбережении солдатских масс.

– А зачем их беречь, когда командование считает, что любую прореху можно заткнуть пополнением?

– Вам хорошо известно, какое это пополнение. Сколько уже выбыло из строя нашего брата офицера, а что присылают ему взамен? Черт знает что. Юнцы, четырехмесячные выкидыши с наспех состряпанными погонами прапорщиков. Это народ все ненадежный. Вот и остаются наши солдатики в положении овец без необходимого числа пастырей.

– А что с самими солдатами делают? Уму непостижимо. Это словно какая-то дурная карточная игра, больше похожая на вопиющий произвол. У меня вчера отобрали денщика, сказав, что пришлют нового. В расстроенном состоянии я прибыл сегодня утром в штаб бригады по делам. Угадайте, кого я там встретил?

– Кого?

– Моего Герасима.

– И как он?

– Выглядит уныло. Но дело не только в том, что его у меня отобрали, а еще и в том, что он назначен в пятьдесят третью, в артиллерию. Вы понимаете – в артиллерию!

– Ничего удивительного. С легкой подачи дурных голов некомплект в частях восполняется без всякого соображения, а чисто механически: не сортируют, а разбивают. В итоге в пехоту попадают кавалеристы и артиллеристы, в артиллерию – пехотинцы и кавалеристы, в кавалерию – артиллеристы и пехотинцы. Вот такая ужасная чехарда у нас происходит…

– Господа, господа, прошу, отвлекитесь от споров. Посмотрите лучше, кто к нам вернулся!

Четыре пары офицерских глаз устремились на меня, когда я вместе с небольшими санями, груженными валенками, зимними наушниками, полушубками и прочим полковым хозяйством, добрался до места, немного согревшись по пути сбитнем от Коркунова. Штука замечательная! Бросаешь сухую копеечную плитку в стакан горячей воды, и порция готова. В запасе остался еще один пакетик с пятнадцатью плитками, а этого, по идее, должно хватить на неделю.

Но что-то мне подсказывало, что коркуновский сбитень закончится значительно раньше. Ветер, снег, мороз не унимаются, а становятся только злее, особенно здесь, у Мазурских озер. Наступила полноценная зима. По здравой логике войну следовало бы именно сейчас прекратить, но она и не думает заканчиваться. Ширится как всемирная эпидемия, отнимая все новые и новые жизни и беспощадно скашивая лучших людей – опытных кадровиков царской армии.

Еще в госпитале я потратил не один мучительный час, размышляя о том, как же мне действовать, если судьба забросит меня на фронт. Странно, но от предстоящей поездки я не испытывал тогда ни малейшего волнения, хотя должен был бы: на войну еду. В такой ситуации наверняка полагается целая буря всевозможных чувств и эмоций, но их просто нет, а есть лишь холодное, даже ледяное спокойствие индейского вождя. Значит, с этим спокойствием и поедем. Это мне, наверное, от Мишки «в наследство» досталось. Он ведь на фронте не новичок – воробей стреляный…