Взгляд его упал на гору Каймон, возвышающуюся вдалеке. Одна из ста самых известных гор Японии, с вершины которой открываются потрясающий обзор на триста шестьдесят градусов — популярный туристический маршрут.
Леонид припомнил одно из преданий о горе Каймон. Молодые летчики-камикадзе, отправляясь на задание, пролетали над ней, бросали последний взгляд на свою родину и, салютуя, прощались с ней. Что ж, значит, Каймон.
По линии Ибусуки Макурадзаки Леонид добрался до станции Каймон. Отсюда до вершины — примерно два с половиной часа ходьбы, но он запасся пакетом сока и небольшим бэнто — японским набором дорожной еды. К вечеру будет наверху.
Обратный путь его не смущал: освещение пешеходного пути есть, к станции Каймон вызовет такси. Это не по саванне ночью с автоматом и в разгрузке бегать, так что…
— Коничива, Лютый Пес, — прошелестел за спиной голос, произнесший его прозвище по-английски.
Рука Леонида мгновенно коснулась спрятанного в рукаве нервно-паралитического дротикомета, замаскированного под авторучку: улетая с Земли год назад, он не оставил позади ни семьи, которой никогда не имел, ни друзей: какие были — тех давно нет среди живых, наемники обычно не живут тридцать пять лет выслуги. А вот кто еще остался — так это те, которые смазывают свои пистолеты, вспоминая о Леониде Булатове по прозвищу «Лютый Пес».
Он развернулся со смещением, чтобы затруднить противнику выстрел — шанс небольшой, но это шанс. Однако за ним стоял не характерной наружности неприметный тип с пистолетом, а тощий лысый японец. Руки в карманах, за спиной продолговатый футляр, сутулая фигура, куртка с высоким воротником. Впалые щеки, лицо больше похоже на обтянутый кожей череп — но бескровные губы улыбаются, печально и искренне.
— Катана? — недоверчиво спросил Леонид. — Синкай, ты ли это?
— Он самый, — не то прошептал, не то прошелестел Синкай Итагаки по прозвищу «Катана». — А я тебя сразу узнал, Леонид. Даже не узнал — а как увидел впереди шагающий шкаф — тотчас о тебе вспомнил. Глядь — а это и правда ты. Как поживаешь?
— Да жаловаться грех, — пожал плечами Леонид. — В отпуске вот…
— А кем ты нынче работаешь?
— Да все тем же, Катана, все тем же…
— Подумать только, все воюешь…
— А что мне еще остается? Я за всю жизнь никогда никем, кроме профессионального наемника, не был. Поздно новую профессию осваивать. А ты?
— А я… я уже всё.
И Леонид внезапно понял, что «всё» Катана сказал не о своей карьере, а о себе.
Синкай снова улыбнулся, но его взгляд стал привычно жестким, как у того Катаны, которого Леонид знал десять лет назад.
— Должно быть, сами небеса устроили нам тут встречу, — сказал японец своим шелестящим голосом. — С моей стороны очень невежливо напоминать, что за тобой должок, но сейчас я в этом нуждаюсь, а у тебя другой возможности его вернуть уже не будет.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Леонид, точно зная, что ответ ему не понравится.
— Мне как раз нужен кайсякунин.
— Кайся… чего?
— Помощник при харакири.
— Охренеть…
Улыбка Катаны стала шире.
— Там ничего сложного. Мечом по шее стукнуть — голова сама отвалится. Да, и просто к слову — в Японии это не считается убийством, кайсякунин не несет никакой ответственности. Я запишу на планшет последнее послание, после этого тебя даже искать не будут.
Леонид тяжело вздохнул.
— Так ты уже… сдался?
— Вовсе нет, — покачал головой Катана. — Сдаться — это когда ты мог бы бороться, но прекращаешь. А я просто проиграл, вот и все. Путь воина — жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть. Мой час пробил, делов-то.
— И ты для этого специально сюда приехал?
— Ага. Эта гора, у тебя за спиной — она особенная. Самое лучшее место. Кроме того, сюда приходят, среди прочих туристов, люди, подходящие по духу. Среди которых я надеялся найти кайсякунина. Я не чета великим людям, слишком слаб для агонии в три-четыре часа. Сказочное везение — встретить тут именно тебя. Своего рода знак, что небеса простили мне все.
— Есть же куча куда более комфортных способов…
— Есть, но они неправильные. Когда тебе в жизни только и остается, что умереть — хочется сделать это правильно. Я в жизни не сделал ничего такого, чем можно было бы гордиться, зато кучу того, чего не стоило делать. Вот только понял это слишком поздно. Почему-то человек устроен так, что глаза открываются тогда, когда уже ничего нельзя исправить. К счастью, я японец, и у нас харакири — последнее оправдание на все обвинения, в некотором смысле… В общем, я пойму, если ты откажешься. Ты не японец, и это может оказаться чересчур даже для тебя…
Леонид тяжело вздохнул.
— Это и правда чересчур. Но я всегда плачу свои долги… Хоть и не думал, что когда-нибудь мне придется платить… вот так.
Итагаки буквально просиял.
— Ну что ж, тогда идем. Спешить нам некуда — к вечеру поднимемся, когда там уже не будет посетителей.
Два человека начали свой путь на вершину горы Каймон.
Расизм и расисты
Следующие три дня Кирсан провел в медблоке: «обратная связь» по нервам не восстанавливалась.
— Это на сто процентов излечимо, — заверил его врач через Эваду, — просто придется потратить больше времени. Тело полностью приняло мозг — мозг не хочет принимать тело.
Кирсан смог вставать с кровати и самостоятельно ходить и принимать пищу, но только при условии, что он прямо наблюдает действующую часть тела и корректирует движения, шаги и жесты.
На второй день в его палату вошла девушка и на совершенно правильном, хоть и с акцентом, русском языке сказала:
— Здравствуй, меня зовут Изабелл. Я буду учить тебя балларанскому языку.
— Здравствуй, я Скай. Ты тоже с Земли?
— Да.
Девушка показалась Кирсану странной. То есть, не считая того, что у нее серая кожа, заостренные уши и янтарные глаза — ведет она себя как-то странно. С виду симпатичная: примерно как негритянки. То есть, русскому непривычен вид африканских женщин, но многие все равно воспринимаются как симпатичные.
— А что такое «балларанский язык»? — спросил он, помня, что Эвада назвался вардоранцем.
— Это язык, на котором говорят наши хозяева.
Э-э… блджад, что⁈ Какие еще нахрен хозяева?!!
По этому поводу Кирсан имел с Эвадой довольно продолжительный и непростой разговор.
— На случай, если ты не заметил — Изабелл очень глупая. Интеллект граничит с умственной неполноценностью. Она не может понять сложные вещи, для нее если два индивида неравноправны — то один из них господин, а второй раб. Мы оставили попытки объяснить ей, что к чему: ей так проще. У нее отсутствует эмоциональное неприятие рабского статуса. Не видит в этом проблемы.
— Это не ты говорил, что вы забираете только выдающихся?
— Она — выдающаяся… по своему. Изабелл — савант, у нее крайне низкие умственные показатели соседствуют с запредельной способностью к языкам. Она знает два варианта балларанского и еще тридцать с хреном земных языков. Русский выучила за три недели. Мы сделали для нее исключение для того, чтобы упростить работу с новыми иммигрантами. Так вот, вернемся к вопросам статуса. У нас нет рабства, но при этом нет также и понятия, описывающего разницу между статусом обычного представителя расы и иммигранта. Потому в качестве костыля используются термины «надгражданин» и «подгражданин». «Над» и «под» описывают наше положение не относительно друг друга, а относительно государства, скажем так. Я нахожусь над государством, ты — под.
— Это как⁈
— Давай посмотрим на твою родную страну. В ней гражданин имеет меньше прав, чем государство. Государство может законно применять к гражданину принуждение, силу и наказание. Таким образом, в своей родной стране ты был «подгражданином», находился ниже государства. Тут твой статус ровно такой же.
Кирсан хмыкнул.
— А как гражданин может быть выше государства? Я что-то не вдупляю, как такое может быть и как такая система способна работать.