— Ну… у тебя как здоровье-то? Голова не болит?
— Ты не первый будешь, кому скажу: у меня приступ лихорадки, а не слабоумия. И да, если тут мне задержаться придется, то Малинина сам встреть, скажи, что я одобряю его идею — в пределах, скажем, трех миллиардов для начала. Но сам проследи, чтобы в пять все же он постарался уложиться…
— Ты о чем? — в голосе Славы явно прозвучало подозрение.
— Именно об этом. И, пока время есть, составь-ка план восстановления экономики…
— Да уже готов давно…
— Вот и славно. Трам-пам-пам.
— Что?
— Ничего, это я песню вспомнил… ладно, потом поговорим, тут опять доктора по мое тело пришли. Потом договорим, до свидания!
Батенков суетливо оглянулся, но в палату никто и не собирался заходить: просто меня так скрутило, что больше разговаривать было невозможно. А Слава-то не виноват, зачем его лишний раз пугать?
Я открыл глаза: на до мной стоял все тот же Николай Николаевич:
— Я вам морфину еще инъекцию сделал… надеюсь, полегчает немного.
— Спасибо, а то уж совсем невмоготу стало — ответил я почему-то сиплым голосом.
— Уж кричали вы больно сильно, голос, небось, сорвали — понял мой недоуменный взгляд Батенков.
Наверное кричал: меньше чем через минуту в палате снова появился Тейлер с кучей ассистентов, меня снова начали тыкать иголками — но я все уже воспринимал в полузабытьи: вероятно ударная доза морфина все же добралась до моего сонного центра…
Снова глаза я открыл уже в темноте. Причем проснулся, похоже, не сам по себе: Макс протирал мне плечо спиртом, а на тумбочке у кровати, освещенной настольной лампой, все еще покачивался шприц.
— Добрый вечер, Макс. Или уже ночь?
— Ночь, мистер Волков. Но вам вовсе не обязательно спать…
— И не хочется почему-то, наверное, за день выспался. Что новенького?
Макс внимательно поглядел на меня, вздохнул глубоко:
— Наверное я обязан вам сказать: все же мы желтой лихорадкой занимаемся… я имею ввиду всех врачей института, не меня — мы занимаемся ей почти двадцать лет. И можем давать очень точные прогнозы…
— Понятно. Когда и как?
— Ближе к утру вам станет много легче. То есть чувствовать вы будете себя совершенно здоровым… часа три-четыре, хотя возможно и меньше. И с вероятность больше девяноста девяти процентов — не позднее следующего утра. Сутки, максимум часов тридцать. Я почему вам говорю: после улучшения вам будет очень… плохо. Очень больно, мучительно больно. Почки уже почти не работают… печень перестанет завтра с утра. Боюсь, мы уже ничего просто не успеем…
— Спасибо, Макс. Морфина у вас хватит чтобы я не очень мучился?
— Но это же…
— Я просто про обезболивание спрашиваю.
— Боюсь, что доза, потребная для снятия боли, будет летальной…
— Вот уж не думал, что в тебе спрятаны садистские наклонности. Извини, это шутка. Просто я все же боюсь…
— У вас будет часа три, может четыре, чтобы уладить какие-то дела… за дверями ждет секретарь института и нотариус, если вам потребуется…
— Спасибо. Даница!
Дверь даже не скрипнула, но моя "тень" материализовалась возле кровати:
— Ты слышала?
— Да, Александр Владимирович.
— Макс, я так понимаю, что полегчает мне часов в пять утра?
— Часа в три даже…
— Даница, а ты видела электростанцию ночью? Говорят, это очень красиво…
— Нет, не видела.
— Ну мы это сейчас и исправим. Я тоже не видел, так что подгони к дверям машину, поедем…
— Куда это вы поедете? — вскинулся Макс.
— Макс, других дел у меня нет. Даница, что в завещании?
— Все имущество поступает в распоряжение Марии Петровны…
— Макс, она — единственный человек, кто справится, так что все в порядке. А я хочу посмотреть на освещенную прожекторами плотину. Я ее и днем-то толком не посмотрел. Ведь другого случая посмотреть у меня не будет? В три часа… Дорога хорошая, асфальтированная. Час туда, час обратно. Макс, к шести мы вернемся. А ты подумай, сколько можно будет колоть морфина. Да, где тут был мой радиотелефон?
Даже для меня самого оказалось очень удивительным то, что я практически и не испугался. Я обиделся — именно обиделся на несправедливость бытия. В самом деле: наконец-то до меня дошло, как можно было бы все исправить — и такой облом. И ведь даже Машке не успею сказать, что делать дальше…
Хотя — если уж совсем начистоту — мне и дела даже не было до "дальше": все равно сам-то я не узнаю, что случится. Никак не узнаю… впрочем, одна мысль на эту тему у меня все же промелькнула — и именно из-за нее я Даницу и позвал. И если мысль оказалась верной…
Через пятнадцать минут огромная машина мчалась по пустому темному шоссе в сторону новой электростанции. Пятьдесят с небольшим километров, ехать минут сорок. Боль, тошнота — все пропадало на глазах: все же доктора в институте действительно знали свое дело.
— Батенков меня убьет… — пробормотала Даница, не отрывая глаз от летящей под колеса дороги. Хорошо, что она так внимательно за дорогой следит, а то мало ли что.
— Забавная машина, никогда не видел…
— Это "Кондор", спецзаказ Гомеса. У него таких три… было.
— Угнала из президентского гаража? Ну у тебя и талантов…
— Зачем? Гомес сам дал, для вас.
— А ты тут как оказалась?
— Взяла "Сокол" у Василисы Ивановны… без пассажиров на полной заправке с подвесным баком если на восьми километрах лететь, то шесть часов всего нужно.
— Значит так: не позднее семи ты летишь обратно. Машке все расскажешь, Ваське — придумай, что сказать.
— А…
— А ты мне не нужна. Если ты еще не поняла: после шести я начну умирать, причем умирать очень мучительно. И через сутки помру — если раньше от боли сердце не откажет. Ничего интересного ты не увидишь… и вообще, в твоей памяти мне все же хочется остаться человеком, а не вонючей визжащей скотиной. В семь, и мужа забери. Скажешь, я тебя специально его забрать вызвал… так, давай вон туда, там вроде была смотровая площадка…
Выскочившая было охрана куда-то испарилась: видимо президентскую машину тут знали.
— Оставь машину, никто ее не тронет. Пойдем, посмотрим…
Смотровая площадка вообще-то вовсе не для туристов делалась, с нее рабочие станции осматривали самую важную конструкцию станции: огромную гирлянду стеклянных изоляторов, которая держала провода, идущие от собственно станции к распределителю, расположенному чуть выше гребня плотины. Двенадцать огромных, сверкающих в лучах прожекторов гирлянд. Правда пока провода "поднимали" лишь две из них, остальные ждали еще не построенных генераторов.
— Красиво… — тихонько проговорила моя "тень".
— Очень. А представь, как красиво будет, когда все двенадцать поднимут… Кстати, как думаешь, сюда на машине-то проехать можно?
— Конечно, вот же дорога…
— А я думал нельзя. Даница, пригони машину сюда, а то подниматься обратно мне будет все же трудновато.
Я проводил "тень" взглядом. Хорошая девочка… но мне так страшно! Ну а мне что терять? Еще максимум час относительно спокойной жизни и сутки адских мучений? Хорошая девочка, за дорогой так внимательно следила. А если этот радиотелефон сам со Степой пару месяцев "доводил", то все просто. До гирлянд, держащих провода, отсюда всего метров тридцать будет, и то больше вниз, чем в сторону…
Я достал из кармана снятую с телефона катушку. Полтораста метров провода. В лаковой изоляции, но ведь на девяносто вольт всего! А внизу — двести пятьдесят киловольт… Страшно до жути.
Где-то вверху зажглись фары президентского "Кондора" — так что ждать больше нельзя. Но все равно страшно же…
Не знаю, преодолел бы я свой страх одной силой воли, но вдруг все мышцы пронзила сильная боль. Что там Макс говорил: боль будет только усиливаться? И если сейчас она "несильная", то ждать точно смысла нет ни малейшего. Я размахнулся посильнее, превозмогая эту самую "несильную" боль…